Он показывает Наполеона в состоянии слабости, попавшего в сети, которые раскинули вокруг него множество мелких и небольших противников, но прежде всего запутавшегося в себе самом, в закономерностях своего взлета и условиях своего господства. “Ваши властители, – так набросился император на министра, – рожденные на троне, могут двадцать раз позволить разбить себя и все же опять и опять возвращаться в свои резиденции, но я этого не могу, я, сын удачи! Моя власть ни на день не переживет тот момент, когда я перестану быть сильным и внушать страх”. Были ли слова такими или другими, их смысл – чистая правда. То же относится к реплике Меттерниха на замечание Наполеона, что он не может и не будет заключать мир, поскольку выиграл две битвы (при Гросгершене 2 мая и при Баутцене 21 мая): “Судя по всему тому, что Ваше Величество мне только что сказали, я вижу доказательство невозможности взаимопонимания между Вашим Величеством и Европой. Ваши мирные договоры были всегда только перемириями. И неудачи, и успехи толкают Вас к войне. Сейчас такой момент, когда Вы и Европа бросили друг другу вызов; и Вы, и Европа примете его, но в борьбе будет побеждена не Европа!” Точно неизвестно, действительно ли император, после того как Меттерних назвал его армию своего рода последним призывом, армией детей (“он побледнел, и его черты исказились”), “швырнул шляпу в угол комнаты” и закричал: “Я вырос на поле боя, и такой человек, как я, мало беспокоится о жизни миллиона людей!”, но и этой сцене присуща внутренняя правда. Самого себя Меттерних, когда много лет спустя писал свои заметки, стилизовал под, так сказать, “глас судьбы”, который возвещает завоевателю его жребий – причем весьма элегантный и остроумный “глас”: “Я оставался совершенно спокоен, оперся об угол подставки между окнами и сказал, глубоко тронутый услышанным: ..давайте откроем двери, и пусть Ваши слова прозвучат от одного конца Франции до другого. Дело, которое я представляю, от этого не пострадает"”. Это уход античного прорицателя, который мемуарист изображает для потомков: “Вы растеряны, сир, – живо вскричал я, – у меня было предчувствие этого, когда я шел сюда; теперь у меня есть уверенность”. А маршалу Бертье, который провожал его до экипажа, он якобы сказал: “Все, с ним кончено!”.

Решающая встреча: Наполеон, человек Средиземноморья, человек грубой творческой силы, завоеватель, наследник и укротитель революции и в то же время ее передовой боец и распространитель, катализатор Европы, который смешал старые традиции и юношеские стремления к будущему и высвободил из них силы разрушения, – он натолкнулся на Меттерниха, рейнландца-австрияка, человека продуманной дипломатической игры, германского графа древнего дворянского рода, который в то же время был насквозь пропитан французской рациональностью; у которого были скорее не позитивные наметки того, чего он хочет, а четкое представление о том, чего он не хочет; которому революция была противна уже из чисто эстетических соображений как нечто, оскорбляющее обоняние еще до того, как мозг и сердце вынесли свое суждение; он натолкнулся на него и потерпел крушение. Ибо когда 12 августа 1813 года Австрия примкнула к коалиции (Россия, Пруссия, Англия, Швеция), это означало для французского императора окончательное, необратимое поражение, для Меттерниха же было логичным ходом на политической шахматной доске в соответствии с планом всей партии. А начал он ее в 1809 году; достижение пусть сурового, но не гибельного для габсбургского государства договорного мира было первым шагом к коренному изменению соотношения сил в Европе. Необходимо было сохранить Австрию – пока ничего больше, и хотя это напоминало положение сателлита, важным было только одно: сохранение потенциальной возможности для будущего освобождения; этому служили годы “исполнительной политики”, 1810-1813, когда всемогущего императора приручила эрцгерцогиня, когда Франц I в 1812 году был вынужден засвидетельствовать своему зятю в Дрездене почтение и предоставить в его распоряжение тридцать тысяч человек для русского похода. Этот поход позволил сделать Меттерниху второй шаг: находясь формально в союзе с Францией, Австрия фактически придерживалась нейтралитета. Нейтралитет после зимней катастрофы Наполеона превратился в конце концов из скрытого в формальный, а затем вооруженный; летом 1813 года он уже выглядел как “вооруженное посредничество” и, как следствие, объявление войны тому, кто не захотел подчиниться посредничеству, – Наполеону. Разумеется, диктатор континента подчинился не австрийскому министру иностранных дел, ибо крушение его господства было следствием многопланового исторического процесса огромного масштаба, но внутри этого процесса Меттерниху выпала ключевая роль, точнее сказать, он сам захватил ее. Вступив в Большой альянс последней, Австрия взяла на себя и политическое, и военное руководство им. Благодаря тому, что она имела решающий голос в принятии исторических решений – меттерниховское “искусство правильного взгляда”, – она на целое десятилетие определила расстановку сил.

Меттерних, который был всего на четыре года моложе Наполеона, когда последнего сослали на убогую скалу в Атлантическом океане, едва достиг пика своей карьеры; он пережил поверженного на 38 лет и, казалось, был призван для того, чтобы за три десятилетия своего пребывания на посту министра и канцлера полностью уничтожить его дело; однако он приветствовал племянника, Наполеона III, как “восстановителя спокойствия и порядка во Франции”. Меттерних умер 11 июня 1859 года, между двумя поражениями Австрии (при Мадженте 4 июня и при Сольферино 24 июня), как за полстолетия до этого он возвысился между двумя поражениями (под Аустерлицем и под Ваграмом).

Если отношение Меттерниха к Наполеону I в период его правления диктовалось борьбой за существование Австрии и будущее Европы, то этим оно ни в коем случае не исчерпывалось. Справедливо отмечалось, что его позднейшая “борьба против ниспровержения, беспорядка и анархий”, в которой он видел “главную тему своей собственной жизни”, существенно определялась опытами с внутренней властной системой солдата-императора. Меттерних ненавидел революцию и более того: он ненавидел любую политическую активность посторонних – а для него таковыми были народы в качестве объекта управления – как источник хаоса и нестабильности; а поскольку Бонапарт представлял “1а revolution incarnee”, то он ненавидел и его. Однако сущность французского императора была двоякой: именно потому, что он “олицетворял” революцию, он сделал ее застывшей, превратив вулкан в оплот. Если молодой Меттерних в период революционных войн и во время активизации Австрии в 1809 году видел в вооружении народа действенное средство борьбы и приветствовал его, поскольку он проводил различие между “добрым, послушным народом” и “мятежными массами”, то с 1810 года он принципиально отвергал народную войну, “мобилизацию страстей”, поскольку опасность представлялась ему более значительной, чем польза. Немецкие добровольцы 1813 года нравились ему не больше, чем санкюлоты 1792 года. В этом он сходился во мнении с Наполеоном: обоим были чужды и неприятны необузданные массы, и он, без сомнения, предпочитал бонапартистскую форму правления национально-демократической, к которой стремилось молодое поколение после 1815 года.

Меттерних вполне понимал величие корсиканца. В этом ему не могли помешать ни преданность Габсбургам, ни верность принципу легитимности. Хотя эти Бонапарты по сравнению с древними княжескими родами Европы казались “нелегитимными”, но, в конце концов, это понятие было относительным и зависело от времени, места и ситуации. Понимание легитимности Меттернихом, о чем мы еще будем говорить особо, постоянно ограничивалось чувством реальности. Этим можно объяснить, что он был согласен сохранить Наполеона во главе Франции, если бы это гарантировало больший порядок, спокойствие и надежность, чем возвращение Бурбонов. Эти соображения наталкивались на возражения союзников Австрии, но прежде всего – на натуру Наполеона. Тем не менее Меттерних никогда не разделял чувства ненависти, которое владело Блюхером, Гнейзенау, Штейном, или личной обиды, которую испытывал царь. Он предрекал, что уход императора с исторической сцены повлечет за собой пятидесятилетнюю гражданскую войну в Европе, прежде чем будут убраны развалины империи-колосса и установится новый порядок. Это пророчество содержало одно заблуждение: дело не в том, что оно не исполнилось сразу же – после Наполеона последовала Реставрация и “система Меттерниха”; но европейская гражданская война продолжалась в действительности намного дольше, чем пятьдесят лет. В сущности, она и до сих пор еще не закончена, если понимать под ней борьбу Европы за установление подлинного единства.